ДОБАР ДАН
-
Нет чешской визы?
Высадят в Катовицах, - заявил уныло брестский пограничник, покопавшись в моем
паспорте.
-
В Катовицах? Почему?
Причем тут чешская виза, я еду в Словакию.., - тараторил я, с мольбой взирая на
дюжего белоруса в зеленой фуражке. Словно он мог взять меня за руку и провести
сквозь суровые ряды полицайтов Чешской Республики.
-
Ну и что? Вы должны
были открыть транзитную визу! Новое положение, действует уже полмесяца. Неужели
у вас, в Москве, об этом не знают?
В Москве, может, и знали.
Но, когда я брал билет в кассах Центрального железнодорожного агентства, меня
ни о чем не предупредили. Хотя, по идее, должны были – я ведь могу и не знать,
что братиславский поезд заезжает в Чехию.
-
Не переживайте так! –
ляпнул пожилой толстячок-проводник, увидев как я потею у входа в свое купе от
такого поворота событий. – На последней польской станции об этих высадках уже
знают, таксисты на стреме, сотня баксов – и вы в Словакии. Даже на наш поезд
успеете.
Ага, спасибо! Может, Боре
Березовскому сотня баксов – что зубочистка выплюнутая; а у меня каждый юань на
счету!
-
Гасик! – окликнул тем
временем проводник свою миниюбчато экипированную коллегу из следующего в
обратном направлении братиславского (оба состава встретились, притормозив на
блок-посту). – Что там чешские братья, зверствуют?
-
Н-ну! – с
достоинством отозвался Гасик, не извлекая из янтарного цвета зубок дотлевающий
чинарик. – Всех русских посгоняли, изверги.
-
Видите, - развел
руками труженик стальных магистралей, развернувшись ко мне. – Идите,
поваляйтесь на полке. Ночка у вас веселая будет.
Приняв к сведению совет, я
возвратился в купе и занялся поглощением остатков взятой в дорогу продукции
пищевой промышленности. Я усиленно запрятывал в глубинах желудка нехитрую снедь
с упорством путешественника прошлых веков, избавляющегося от всего лишнего на
воздушном шаре. Отлично помня с детских лет, что «никто не даст нам
избавленья», я рассчитывал заморочить голову часовым Чехии разными
приглашениями посетить такие-то издательства в Словакии, познаниями в чешском,
заверениями, что именно я первым в России оценил драматургию господина Гавела.
Наконец, можно было напомнить, что весной в Питере чешские ледорубы стали
самыми продвинутыми в мире, «А я как раз за ваших болел!»…
Обращаться к зеркалу в
купе, ясное дело, здорово. Убедительно так. И шкаф мне поверил, и все три
полки. Ну почему не они сегодня дежурят по границе?
Я не заметил, как плывущие
за окном унылые польские поля заплыли мне в черепную коробку. Проснулся от
стука в дверь купе и визгливых воплей проводника в коридоре: «Готовы Новый год
праздновать? Через четверть часа Катовице!»
Выйдя из купе, я опустил
окно. Польская ночь тут же брызнула мне в лицо свежим ароматом ливня. С
невыносимым лязгом братиславский разминался под бесчисленными мостами с
замалеванными низкопробными граффити электричками и красно-белыми «Интерсити» с
наглухо зашторенными окнами. То и дело сбоку возникали крытые платформы станций
со скрывающимися от дождя долговязыми парочками. Молодежь страстно целовалась и
думать не думала о том, какие коварные блюстители окопались на краю земли
польской…
-
За час будет остатняя
польская станица, - услышал я тем временем, - там выступуем и едем назад в
Катовице. Или до Словакии не через чехи…
Явились, блин!
В коридоре возник
сытолицый детина в фуражке со львом-двухвосткой. Ссаживатель русских, судя по
годовым кольцам на лице, не должен был помнить танки в Праге в шестьдесят
восьмом, но, видно, уроки великого и могучего недолюбливал и хоккейную пятерку
Ларионова видел в хреновых снах. Я сразу же забыл о словацких издательствах,
разговорном чешском, литературном наследии Гавела и команде Ивана Глинки. Со
вздохом нашарив в видавшем виды бумажнике тоскливо-зеленую купюру с образиной
некоего заокеанского генсека, перекладываю ее в задний карман джинсов –
расплатиться с польским ямщиком поскорее…
«Остатняя польская
станица» именовалась Зебжидовице и для посещения нашему брату не
рекомендовалась. Разумеется, по причине неважного выговаривания в привычном для
восточного славянина состоянии перенедосыпа.
Крохотный вокзальный
павильон принял под свою гостеприимную крышу всех осененных музой дальних
странствий. Здесь впору было создавать музей носков нашей цивилизации, но вряд
ли кому-то удалось бы подойти к владельцу наиболее самобытных экземпляров
ближе, чем на ширину ничейной полосы в окрестностях города Ипр.
Собственно за вокзалом
Зебжидовице и заканчивалось, не успев как следует начаться. Зато ливень-то
начался как следует. Такси! Такси! Где же обещанные такси?
-
Успокойся, коханый! –
говорит какой-то старичок-гураль со слезящимися глазами и резной трубкой. –
Будут таксувки, сто долларов, иба сто долларов.
Он такой домашний, этот
старикан-пилсудчик, он так по-доброму напевает свое «иба сто долларов» с
ударением в последнем слове посередине, что уже начинаешь ощущать себя в тылу
чешской охранки.
Действительно, к дверям
вокзала подъезжает белый «фольксваген» с рекламой какого-то ресторана не то в
Чешине, не то в Бельско-Бялэй. Водитель, прихрамывая, выходит в ночь и
услужливо запихивает мои баулы в багажник.
-
Куда ехать, пан?
-
В Жилину, знаете, где
это?
-
Выстарче до Чадцы, -
влезает в разговор старик с трубкой. Я должен понимать, что таксист не может
надолго покидать родину.
-
Выстарче до Чадцы, -
кивает водила.
Что ж, до Чадцы – так до
Чадцы. За иле?
-
Сто чтырджещчи, - он поворачивается
ко мне уже в салоне, и я вижу, как дрожат его пальцы с темноватыми ногтями.
-
Выстарче сто! – я в
курсе мировых цен, любезный пан.
Мой ямщик согласно кивает.
Тактика такая – вдруг клиент попадется сердобольный и накинет десятку-другую.
Но ниже сотки таксу опустить не позволят. Любишь кататься в Словакию – выбирай:
либо двадцать зеленых Гавелу на издание виршей вчера, либо сотку польскому
таксисту, но сегодня.
Едем – гудим. По бокам
светятся неоном заправки; у одной из них «фольксваген» останавливается.
Водитель хромает ну очень сильно, это теперь прямо-таки бросается в глаза.
-
Пан, наверное, в
футбол играл? – Спрашиваю просто так, не трястись же до Чадцы в безмолвии.
-
Пан о ноге? – он
открывает окно и затягивается сигаретой «Кармен». – Да нет, все гораздо
печальней.
Он какое-то время молча
ведет свой ночной корабль, время от времени отравляя окрестности сизым дымком,
затем неожиданно продолжает:
-
Меня Владиславом
зовут. Владислав Вандюра, коренной варшавянин. Я таксистом-то не всегда был в
этой дыре. Раньше работал в столице, в проектном бюро, где виадуки разные
разрабатывали.
Жили
мы с женой в Рембертуве, учились в одной школе, потом – в университет вместе
поступили. Конечно, мужская компания всегда была, одногруппники там,
однокурсники. Собирались вместе на футбол, пивка попить. Один из наших, Томек
Грудзиньски, у самой Старувки жил, так мы к нему ходили.
А
к жене моей, невесте в ту пору, клеился один университетский. Олеком его звали.
Типичный паренек-везунчик. Красотой Пан Бог не обделил, волосиками белыми,
глазками блакитными. Девчата от такого с ума сходили. Но ему-то никто не нужен
был, так, коллекционер сердечек женских!
Я
его однажды разогнал. Что, дескать, к моей Юстыше пристаешь, козлина! А он
давай куражиться: «Ну, Владек, ну ты суров!»
Мы едем молча еще пяток
километров. Пауза затянулась? Или рассказ кончился? Нет, душа пана Вандюры
вновь так же неожиданно возобновляет крик:
-
Все, представляет
пан, болтался рядом с Юстиной, улыбался ей. А после окончания университета
разошлись, слава Богу, пути наши. Мы с Юстышей поженились, я в бюро свое
устроился, она – при кафедре осталась. Денег в дом приносили негусто, но на
скромную жизнь хватало. Слышал я, что Олек тот тоже женился и прибился к
представительству «Нестле», видит пан, глазками красивыми карьеру сделал!
Загребать стал злотувки, лимузинчик справил, особнячок на Висле. Ну да не мое
это дело! Живет человек где-то и пусть живет.
Но,
может себе пан представить, как-то раз зовет нас с Юстышкой к себе на юбилей
Томек Грудзиньски, помните? Приходим, а там – Олек. Сидит, гад, развалился,
мобильники по комнате разбросал. Пришел без своей благоверной, как раз она ему
наследника родила. И опять за свое: «Юстыша, красавка, приходи в гости, на
фабрику «Нестле»! Кофеек, шоколадки-мармеладки! Красивые тачки, достойные
тебя!»
Смог
бы пан выдержать такое? Я и не выдержал. «Заткнись, говорю, ублюдок! Постыдился
бы хоть!» Где там! Смеется, а сам говорит: «Ну, Владек, ну ты суров!» И
хозяину: «Томек, гнал бы ты этого придурка нахрен!»
Хватаю
я тут бутылку с пивом и об стену ее. Розочка в руке осталась, страшное оружие
фанатов футбольных. Я ж все детство на матчах «Полонии» провел! «Ну, думаю,
разукрашу тебе личико твое миловидное!» Как помутнение какое в тот момент
нашло; помню розу в руке, а больше ничего… Видно, Томек меня удержал. Но до
мрази этой я все же достал.
Пан Вандюра снова замолчал
и закруглил свою невеселую историю уже за пограничным переходом, в словацких
горах:
-
Друзья на суде
пытались провернуть дело в мою пользу. Спасибо им (он стер слезу; думал, что не
замечу ничего). Адвокатессу знаменитую мне привезли – ничего не помогло. Три
года за хулиганство с пролитием крови невинного… Попал, слава Богу, в одну
камеру с троицей таких же опустившихся интеллигентов. Двор тюремный подметали.
И в дождь, и в стужу… Короче говоря, туберкулез я подхватил. Туберкулез ноги.
Вот и волочусь, как пес побитый. А пан про футбол вспомнил…
-
А жена? – решился я
на вопрос, наиболее меня беспокоивший.
-
Юстыша? Это она,
умница, настояла на переезде сюда. Мать у нее в Чешине. «Не будет, говорит, нам
житья в столице. Олек и его дружки-богатеи затравят». Кручу теперь баранку.
-
Може ешче ще
споткамы, - сказал он мне, когда я забирал свои вещи из багажника на стоянке у
вокзала в Чадце. Жалел ли он, что продал мне за сотню баксов трагедию своей
жизни? Надеялся ли и впрямь на встречу с человеком, ставшим невольным
хранителем этой драмы, или же «може ешче ще споткамы» – не более чем
национальная польская вежливость.
Я действительно успел на
ставший за последние сутки родным братиславский. Бросил вещи в купе, но сам
остался в коридоре – вдыхать аромат небритых гор и пытаться на огромной
скорости разбирать горящие белым огнем названия словацких станций. Хотелось
пива и кнедликов с капустой. А еще хотелось прижаться губами к этой земле и не
отпускать ее как родную женщину… Никогда…
1 августа
2001 года